АКТЕОН - Страница 40

На свадьбе будем мы отлично пировать

И молодым всех благ и счастия желать.

Проговорив это двустишие, Илья Иваныч бросился к своей тележке, вынул из нее свой чемоданчик, отдал приказ своему мужичку и расположился в тарантасе.

В карету села, кроме четырех господ, Агафья Васильевна. Антон взгромоздился на козлы. Гришка стал на запятки. Карета двинулась, и за нею два тарантаса, нагруженные перинами, подушками и девками.

В этот же вечер Ольга Михайловна написала к учителю:

"Завтра утром я ожидаю вас к себе. Вы никого не встретите. Я одна, все уехали в город".

Но с кем послать эту записку?

Ольга Михайловна задумалась: вдруг ей пришло на память, что умирающая няня говорила о Петре. Этот Петр находился под опалой у Прасковьи Павловны и редко приходил в комнаты. Ольга Михайловна велела позвать его к себе. Он явился.

- Возьмешься ли ты доставить эту записку учителю, который живет у Андрея

Петровича? - спросила она.

- Почему же нет-с? Да лучше всего, сударыня, отдать ее покровскому крестьянину, который здесь проездом у нашего мужичка Ермолая.

- И он доставит ее?

- Как же-с, непременно; наказать только ему строже.

- Так возьми же эту записку и попроси его, чтоб он доставил ее сегодня же, если может.

- Слушаю-с. - Петр ушел.

На следующее утро она встала рано и вышла в сад. Погода была пасмурная; серые тучи кругом обложили небо. Резкий ветер, поднявшийся с поля, со стоном качал полуобнаженные деревья; желтые листья грудами лежали на земле, утки лениво ныряли в пруде; на полусгнившем и почернелом заборе висело белье; по крыше разваливающегося дома лепился мох; ставни у многих окон сорвались с петель и качались со скрипом…

Она возвратилась в свою комнату и села в тревожном ожидании у окна, прислушиваясь к однообразному стуку и шипенью старинных стенных часов. Сердце ее ныло и замирало от грусти. На ней было белое платье - такое же, как в тот день, когда она увидела его в первый раз. Осунувшееся лицо ее было покрыто ярким румянцем; глаза блестели; грудь подымалась тяжело и неровно.

Вдруг раздались чьи-то шаги в тишине. Кто-то всходил на лестницу. Она начала слушать. "Это он!" - прошептала она и пошла к нему навстречу.

- Я издалека узнала ваши шаги, - сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку. -

Видите ли, как старые друзья ваши помнят вас?..

Она села на диван и указала ему место возле себя.

- Я думал, что уж более не увижусь с вами.

- О нет, нет! вы не должны были уезжать, не простясь со мною… А вы скоро едете?

- спросила она немного изменившимся голосом…

- Через два дня, - отвечал он.

- Через два дня! - повторила она, задумываясь. - Наконец ваше всегдашнее желанье исполняется…

- И странно! в эту минуту, - сказал он, - я счел бы величайшим счастием, если б мне навсегда можно было остаться здесь…

Несколько минут они молчали.

- Куда же вы едете? - спросила она.

- В Италию.

- Поезжайте, поезжайте! вам будет лучше там… Я рада за вас. - Она опять задумалась. - И я когда-то думала быть в Италии… только это очень давно.

Она улыбнулась.

- И я вижу вас в последний раз? - произнес он голосом, вырвавшимся из глубины болящей души.

- В последний!

На глазах ее показались слезы…

- Да… я теперь начинаю вспоминать… вы когда-то желали услышать от меня еще раз - Шуберта… Теперь я могу исполнить ваше желание. - Она села к роялю и с минуту как будто припоминала что-то… Легкий, едва заметный трепет пробежал по ее телу… руки прикоснулись к клавишам, и раздались печально-медленные аккорды "Странника"*. * "Der Wanderer".

Она пела:

…"Тихо и грустно странствую я по жизненному пути, и вздохи беспрестанно спрашивают: где же, где?

"Здесь солнце светит на меня так холодно… цвет жизни моей вянет, речи их - для меня звуки пустые…

"О, где же ты, где ты, моя возлюбленная страна, так мной любимая, предчувствуемая и никогда мной не знаемая? Страна, столь полная надежды, - страна, где цветут мои розы, где живут друзья мои, где восстают мои мертвые, - страна, где говорят моим языком, - о, где же ты, где ты?

"Тихо и грустно странствую я по жизненному пути, и вздохи беспрестанно спрашивают - где она, где она?

"Мне слышится, словно в дуновении ветра прозвучал таинственный голос: там, где нет тебя, - там твое счастие…"

Она смолкла, голова ее болезненно склонилась к груди… Это была ее лебединая песнь. Он смотрел на нее, и по бледному лицу его ручьями лились слезы…

Отдохнув, она долго еще разговаривала с ним о своей жизни в Москве, о чужих краях… Наконец он встал со стула и взялся за шляпу.

- Вы уж идете? - сказала она, сжимая его руку. - Прощайте; да благословит вас бог!.. Благодарю вас… за все… Вам я обязана лучшими минутами моей жизни… - Она едва могла договорить последнее слово; силы оставили ее, и голова ее упала к нему на грудь.

Минуты две она была в каком-то забытьи; вдруг приподняла голову, отвела от глаз свои волосы и смотрела на него долго и пристально, будто стараясь еще более напечатлеть в своей памяти черты его.

- Прощайте! - повторила она, - если когда-нибудь случится вам быть в этих местах, зайдите на мою могилу…

Она улыбнулась.

Он ничего не мог говорить: слезы задушали его, он только жадно прильнул к ее рукам в упоении отчаяния…

Она проводила его до другой комнаты… потому что силы не позволяли ей идти далее, и села у окна, которое выходило на улицу.

Он давно скрылся, но она все еще сидела у окна…

У Полицейского моста, часу в 3-м утра, офицер с серебряными эполетами и с черным султаном остановил офицера с золотыми эполетами и с белым султаном.

- Бон-жур, мон-шер, - кричал офицер с черным султаном, хватая почти насильно за руку офицера с белым султаном, - куда идешь? что ты сегодня делаешь? отчего так бледен? - Слышал новости, мон-шер?